МИТРОПОЛИТ ИОНАФАН (ЕЛЕЦКИХ). О ФЕНОМЕНЕ БОГОСЛУЖЕБНОГО ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО НЕРИФМОВАННОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ (ИЗОКОЛИЧЕСКОГО ВЕРЛИБРА)
МИТРОПОЛИТ ИОНАФАН (ЕЛЕЦКИХ)
Феномен изоколического богослужебного церковнославянского нерифмованного стихосложения (верлибр) долгое время оставался вне поля исследования филологов. Сбивали с толка и меняющийся ритм текста, и безразмерная гласовая мелодия, и разная длина строк текста, и нефиксированные в тексте смысловые акценты. Для светских музыкантов, для полного симфонического оркестра сыграть » с листа» такую церковную музыку — задача не из простых. Дирижёры начинают «рвать» музыкальную фразу на такты, обозначать в них меняющийся метр, старательно собирают в «кучу» оркестровые группы инструментов и хоровые партии на репетициях. А вот для монастырских хоров, для певчих и чтецов народного клироса это обыденная, обиходная ситуация. Они достаточно свободно распевают или мелодично читают церковнославянские тексты гласовых стихир, тропарей, кондаков, прокимнов, ирмосов непосредственно по текстам богослужебных книг.
В «тон» и в «тему» хора, и соответственно, в характере песнопений годового круга богослужения (великий пост, страстная седмица, пасха и др.), «отвещевают» священнослужители — торжествено или сдержанно, тихо или покаянно — мелодизируют они свои возгласы, распевно читают молитвы, апостольские и евангельские тексты, создавая вместре с хором особый колорит и характер уставного богослужения. Логос слова и свободные акценты в богословских фразах текстов диктуют выбор линий высоты звука и характер чтения и пения в храме.
Главенствующая роль самого церковнославянского, нерифмованного текста, его фраз, слов и содержания в формировании мелодической фразы была исследована опытными славистами и палеомузыковедами и востока, и запада, которые выявили три несомненные «линии связи 1) богослужения, 2) богословия и 3) музыки» (дьякон Стефан Клёкнер).
Именно здесь проходит водораздел между церковной и не церковной музыкой, между музыкой духовной и музыкой светской. Последняя, хотя и написана на богослужебные тексты, но если существует разрыв упомянутых трёх «линий связи»,то она перестаёт быть музыкой богослужебной.
Чтобы получить ответ на вопрос, что же есть богослужебный церковнославянский язык? — обратимся также к труду Ольги Седаковой, которая, имея солидное теологическое и светское образование, поведала в своём труде «Литургическая поэзия» об особенностях богослужебной церковнославянской поэзии, звучащей в храмах Русской Православной Церкви.
«Литургические песнопения, молитвословные тексты,— пишет она – это стихи, это поэзия. И здесь встаёт вопрос: а что это за стихи, что это за форма? И на этот счёт нет одного мнения. Многие считают, что церковнославянские тексты — это просто дословный перевод (древне)греческих оригиналов, которые и на самом деле «стихи», — в них есть «правильные» метры: хорей, например. Но, в церковнославянских песнопениях правильных метров явно нет, и на слух они, пожалуй, больше похожи на в е р л и б р ы (- несистемная форма стихосложения, лишённая рифмы – ред.). Трудно определить, где искать структуру этого стиха: в числе слогов, в числе ударений? Ничего из этого не получается. И вместе с тем, какая-то ритмическая закономерность там есть, мы это непосредственно (опытно – ред.) чувствуем.
Попытка определить молитвословный стих наталкивается на то, что привычными стиховедческими методами (подсчитывая число слогов, распределение ударений или сильных доль) сделать это невозможно. Ближе всего разгадал этот церковнославянский стих — итальянский славист Рикардо Пиккио. Он назвал его «изоколическим принципом». Пиккио считал, что то, что создает ритм такого стиха — это число слов в каждом минимальном отрывке текста — «колоне». Какой длины эти слова, сколько в них безударных слогов — неважно. Это…позволяет увидеть в церковнославянском стихе не дословный (то есть, прозаический) перевод греческого, а интересную и совершенно новую в истории стиха ритмическую систему».
Интересен тот факт, что сплав строя, ритма и музыки слова в церковных песнопения достойно оценил в своё время и святитель Иоанн Златоуст, который писал: «Ничто так не возвышает душу, ничто так не окрыляет её, не удаляет от земли, не освобождает от телесных уз, не наставляет в философии и не помогает достигать полного презрения к житейским предметам, как согласная мелодия и управляемое ритмом божественное песнопение».
Итак, церковнославянские богослужебные тексты, будучи переводами с древнегреческих, к счастью, имеют самобытную нерифмованную ритмику, благодаря которой, на интуитивном уровне, в процессе, рождается смысловое, логосное чтение строф богослужебных текстов. И в этом первостепенная заслуга святых равноапостольных Крилии и Мефодия, «учителей словенских», и их учеников — моравских братьев.
Как сообщила Ольга Седакова, «в стенах Санкт-Петербургской Православной Духовной Академии как-то прошёл семинар Студенческого литургического общества, на котором обсуждалась проблема «непонятности» церковнославянского текста канона святителя Андрея Критского при чтении его в храме. Двадцать пять попыток перевести его вразумительно по-русски терпели неудачу. Некоторые из них своим сухим лингвистическим «академизмом» проигрывали несистемному «изоколическому» верлибру церковнославянского текста тропарей канона. Его прозаическая, нерифмованная мелодика завораживает слушателя, хотя мозг отказывается «понимать» его содержание: он удовлетворён ритмикой фразы, из которой выхватывает лишь несколько знакомых слов и многократно повторяющийся понятный припев хора – «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!».
Равноапольный Кирилл, так учил о методе переложения древнереческих текстов на славянский язык: «Греческий в переводе на другой язык никогда не может быть передан одним и тем же способом, и это и случается со всеми языками, на которые он переводится. Часто бывает, что слово, изящное на одном языке, не таково на другом, а имеющее важное значение на одном языке, не столь важно на другом. Поэтому не представляется возможным всегда следовать греческому выражению, но то, что должно всегда сохраняться, — это его смысл». (Цит. по Тахиаос А. «Святые братья Кирилл и Мефодий, просветители славян»). Также важно учитывать и поэтическую составляющую богослужебных текстов, поскольку при переводе византийских богослужебных гимнов требуется известная творческая свобода и поэтический стиль изложения. На последнем настаивал о. Александр Шмеман.
«Большинство наших (англо)-переводчиков, — писал отец Александр, — как видно, забыли, что основной «ключ» к богослужению — в первую очередь эстетического, а не рационального свойства. Литургические тексты — не только утверждения, богословские или нравственно-дидактические, с единственной целью выразить и сообщить мысль, заповедь, знание. Вернее, это и впрямь их цель, но достигается она иными средствами, чем в богословии и проповеди. Эстетический элемент в богослужении — в литургической поэзии, музыке, обряде — не случаен, а существен; он укоренен в самой природе культа, так что, лишаясь его, богослужение перестает удовлетворительно исполнять главную свою функцию — не просто сообщать идеи о Боге, но раскрывать «небо на земле», приводить человека в прямое соприкосновение с той Реальностью, адекватным и действенным символом которой бывает культ (- богослужение). Эстетическая структура богослужения в нашей литургической традиции предельно существенна, ибо укоренена в православном осмыслении и восприятии Церкви как явления в этом эоне, в этом мире Царства грядущего — конечной Реальности, которую Церковь провозвещает, и не только провозвещает, но и нас делает ее причастниками. Конечно, богослужение имеет назидательную, или образовательную, функцию, можно сказать даже, что в известном смысле все богослужение есть научение, есть богословие, есть проповедь. Но научение это не просто неотделимо и неотличимо от красоты, но красота есть само его содержание и средство сообщения. Именно здесь проблема литургического перевода встает во всем своем реальном значении. Две трети всех литургических текстов в нашей традиции составляют гимны, то есть поэтические произведения, предназначенные для пения. Поэзия же, по определению, непереводима, ибо смысл её — в органическом сплетении строя, ритма и музыки слова. Отсюда первое непреложное условие (перевода): «уложить» византийский период в краткие утвердительные (керигматические) предложения, сгруппировав каждое вокруг одного четкого образа и опустив все слова и даже образы, которые «годятся» в греческом тексте, но разрушают английскую (или иноязычную – авт.) фразу,» — подчеркивал о. Александр Шмеман.
В свете всего вышесказанного, следует признать, что церковнославянский язык является культурным достоянием и Русской Православной Церкви, и народов исторической Руси.Его ущемление или «изгнание» из храмов, школ и ВУЗов нанесёт тяжёлые раны исторической словарной лексике новых восточнославянских языков и вконец разорвёт культурную связь поколений. (Чит. Александр Огородников. Экология русского языка).
Избранные тропари Великого покаянного канона святого Андрея Критского
в русском изоколическом стихосложении
митрополита Ионафана (Елецких)
Та лестница, что явлена во древности была великому из древних патриархов, тебе предуказует, о душе, путь восхождения ступеньми умственной молитвы (ко Христу) и богосозерцанья[1]. И посему, ты силой благодати и умосозерцаньем Бога обновись.
Иаков, славный патриарх среди всех патриархов, двенадцать сыновей, родоначальников израильских колен, взрастил, являюще тебе, душе моя, восход таинственною лестницей добродеяний,ступени коей, в меру возрастанья, для крепости шагов, своим он детям благоразумно в ноги подложил.
И зной дневной, и хлад ночной терпел смиренно праотец Иаков, вседневно Лавановы стада пасяще и их приумножающе, дабы и часть свою великую из них же получить и сочетаться дочерям его.
В сих женах двух, — во многочадной Лие и во Рахили кроткой, трудами обретенной, зри символы, душе, в которых Лия – есть молитва, Рахиль же — созерцанье[2]. Уразумей, душе: без множества трудов ни силы действий (Божьей благодати), ни умо(бого)созерцанья[3] тебе не обрести.
Так бодрствуй же, душе моя, крепись, великому из патриархов уподобясь, дабы стяжать твоему разуму деянье силы благодати, и ум, что Бога зрит, и таковым умом войти во неприступный Божий Мрак[4], и в Нем найти, купцу подобясь, великое Сокровище всех благ!
[1] В видении небесной лестницы с восходящими на небо ангелами святой Андрей Критский усмотрел прообраз лестницы из ступеней безсловесной, умственной молитвы Иисусовой, приводящей к умственному созерцанию светоносной, вечной и несотворенной энергии (силы) Божией, исходящей из недоступной сущности Бога во-вне, и которая есть Бог. В древней иконографии лестница Иакова или св. Иоанна Лествичника — это символ т.н. мытарств. Ступени лестницы ведут в Царство Небесное, которые душа преодолевает заступничеством агелов-хранителей.
[2] Символы – здесь образы, аллегории, указания.
[3] В монашеской аскетической лексике «делание» — это действие божественной энергии. По-древнегречески ἡ ἐνέργεια (energeia) означает «действительность», «деятельность», «действие». Оно образовано от слова τό ἔργον (ergon) – «дело», «действие», и приставки ἐν – «в». Тогда дословно энергия – это то, что находится в деле, в действии.
[4] Божественный Мрак – несотворённая, вечная, божественная энергия, исходящая из сущности Бога во-вне, скрывающая недоступную сущность единого Троичного Бога, но умосозерцаемая православными мистиками-афонитами как преображающий фаворский Свет. В творениях древних Отцов Церкви антиномически именуется и «Мраком», и «Светом». (В поэзии митр. Ионафана (Елецких): «И Мраком Божьим озарённый, аз Свет познал Христов»).
